Есть мнение, что все эльфы, наяды и прочие бесплотные жители языческой Европы сбежали в Исландию, на северный рубеж Старого Света. Проехав остров из конца в конец, наш корреспондент обнаружил отдельную реальность, которую иначе как волшебной не назовешь: здесь все люди – братья, духи и звери – соседи, а время склонно к лихим парадоксам.
Выветренные камни, северные птицы и приплывшие, по словам местных жителей, из самой Сибири бревна по берегу – вот главные компоненты пейзажа северо-восточной Исландии.
В аэропорту Рейкьявика, похожем больше на автовокзал провинциального города, никто не проверяет паспорт. Смотрят только на билет, как будто и впрямь речь идет о том, чтобы занять место в междугородном автобусе. Никакой спешки, возни и проверок. Накрыты столы: горы бутербродов с копченым лососем, йогурты и термосы с кофе – пассажирам утренних рейсов предлагают позавтракать, прежде чем лететь в Акурейри. За крошечным столиком пятеро бородачей в костюмах полярников сгрудились над картой, обсуждают маршрут и где поставить палатку – за Полярным кругом или непо¬сред¬ствен¬но на нем. Перелет из Рейкьявика в Акурейри занимает около сорока минут, но мне еще дальше – в Торсхофн, настоящий медвежий угол, который не на всякой карте сыщешь. Добираюсь на крошечном винтовом самолете – они здесь вместо автобусов, правильнее сказать – маршруток. Я единственный пассажир "кукурузника". Вокруг с десяток пустых сидений, болтаются провода, из окна дует, а ощущения – как от езды на разбитом "газике" по горному серпантину. Удивительно, что такое приключение можно пережить, купив билет в интернете всего за тридцать евро.
Полуостров Ланганес, крайняя северо-восточная точка Исландии, похож на щупальце, не дотянувшееся пару десятков километров до Полярного круга. По нему проходит водораздел между Атлантическим и Северным Ледовитым океаном. Там, где щупальце крепится к большой земле, находится деревушка Торсхофн, где промышляют ловлей рыбы и мидий. Связь с миром осуществляется в основном по воздуху, телефон работает с перебоями. Именно эта изолированность и манит: хочется понять, каково это – жить среди выветренного безмолвия и только и делать, что ловить рыбу.
Первое, что поражает на севере, – это бесконечный свет. Спать не хочется вовсе: выйдя ночью из дома, видишь на белесом небе луну и потом только соображаешь, что это солнце, а рядом висит полная луна. Так они и светят рядом – не то два солнца, не то две луны. Однажды в два ночи я шла по залитой солнцем дороге, наступая на собственную тень, раскатанную до горизонта. Навстречу проехал красный джип на циклопических колесах. Фары были включены, а за рулем сидел человек в солнечных очках. Самые обыденные вещи в этом пол¬ноч¬ном свете кажутся необычными и загадочными, даже пугающими. Начинаешь понимать исландцев, которые верят в параллельные миры. "Вот, глядите, какое хорошее место для дома, – показывает Аки, мой гид, на пустырь посреди Торсхофна. – А никто здесь не строит: боятся разозлить скрытый народец – он обитает в тех вон валунах".
Жизнь в деревне располагает к доверительным отношениям: запоминаешь по имени всех аборигенов – они рады гостям: то на обед позовут, то на ужин. В известной степени все триста тысяч жителей острова – братья и сестры. Такая семейственность сказывается на языке: вместо фамилии здесь используют отчество. "Вот, разрез делаешь здесь и здесь", – говорит Оттюр, рыжий дядька с крючковатым носом. Оттюр и Аки обучают меня своему ремеслу: треску и пикшу берем, скумбрию отпускаем – слишком вонючая. Рыбины большие – в среднем по килограмму, – и тянуть с глубины упирающиеся тела тяжело. Самое сложное, правда, приходится делать потом. По исландским меркам, ты не настоящий рыбак, если не можешь сначала перерезать рыбине горло, а потом, когда вытечет кровь, срезать филе с костей. Головы, хребты и требуху получают жирные чайки, плотным кольцом окружившие лодку. Птицы устраивают безобразные драки. "Только посмотри на этих ублюдков", – морщится Оттюр. Мы складываем филе в пакет и идем домой. По дороге Оттюр и Аки спорят, как лучше поступить с рыбой: Оттюру нравятся котлеты, которые делает его невеста Кристбьерк; Аки настаивает на том, что мясо лучше не портить: сварил, посыпал черным перцем и съел.
В отличие от Торсхофна, открытого всем ветрам, Хусавик стоит в конце узкого залива, окруженного со всех сторон горами, с которых даже в июле не сходит снег. Не так давно это было сонное место, но все изменилось с появлением двух музеев: китов и фаллологического. Последний возник случайно: однажды Сигурдур Хьяр¬тар¬сон из Рейкьявика получил на день рождения детородный орган быка и принял решение основать музей. Идея всем понравилась: к Сигурдуру устремился поток дарителей – кто принесет пенис полевки, кто притащит член моржа. Вскоре коллекция разрослась, и пришлось задуматься об аренде здания: сначала в столице, потом, из соображений экономии, – в Хусавике. Переезд принес свои плюсы: из соседнего Музея китов сразу же передали в дар уд кашалота. При входе висит строгое предупреждение, что коллекция сугубо научна и интересующимся порнографией тут делать нечего. Здесь и правда все серьезно: экспонаты с мошонками и без, с экспликациями по-латыни, цитатами из древних, выдержками из научных статей, отрывками из классиков. Над пенисом кашалота – текст из "Моби Дика" и записка о том, что это единственная часть кита, по¬кры¬тая кожей, пригодной к выделке. Один магнат-судовладелец, желая подчеркнуть свою исключительность, заказал для офиса мебель, обитую этой самой шкурой. Чего нет в музее, так это человеческих гениталий, но эта ситуация рано или поздно изменится: хозяин уже составил соответствующее завещание.
Наблюдение за китами в Исландии началось совсем недавно: всерьез задумываться о том, как быть в условиях моратория на промышленный забой морских гигантов, начали в середине 1990-х. Бывший электрик, Аусбьерн Бьерквинссон, переоборудовал китобойную лодку в экскурсионное судно и вывез ино¬стран¬цев, жаждавших поглазеть на китов, в океан. В здании бывшей скотобойни разместился музей: экспонаты поступают со всей страны. Каждый выброс на берег кита – если не праздник, то событие на¬цио¬наль¬но¬го масштаба. В исландском языке даже выражение, обозначающее большую удачу, буквально переводится как "выбросившийся кит". По законодательству туша принадлежит тому, на чьей земле ее обнаружили. В прежние времена между соседями случались войны: учитывая регулярные неурожаи, за гору мяса имело смысл сражаться. Сейчас все по-другому: мерт¬вым китам дают имена и сочиняют историю их жизни и смерти.
"Смотринами" живых китов занимаются две конкурирующие компании: "Северное мореходство" и "Добродушные великаны". У обеих – одинаковые дубовые лодки, но у "Северного мореходства" к экскурсии прилагается горячий шоколад и плюшки с корицей, а у "Великанов" – какао и коржики. Я выбираю плюшки. Мне выдают синий плащ до пят и пуховые варежки. Поскольку рейс вечерний, народу на лодке немного: человек десять ерзают на лавках, улыбаются, как малые дети в предвкушении похода в игрушечный магазин, и теребят в руках бинокли и фотоаппараты. Рыжая девица с микрофоном всходит на борт, и мы отчаливаем. Она что-то нашептывает, но почти никто не слушает: все думают только о том, что вероятность увидеть китов в этом месте равна 99 процентам, – и сканируют горизонт. Но вот мы плывем уже часа полтора, а китов все нет. Холодает: лица пассажиров приобретают оттенок фирменных плащей. Мне отчаянно хочется шоколада. Тут рыжая девушка ни с того ни с сего объявляет, что китов не видно потому, что они, скорее всего, спят. Окончательно закоченев, я спускаюсь в каюту: в полутьме желтеют стопки спасательных жилетов, на плитке дымится алюминиевая кастрюля, пахнет какао. Рядом стоят подносы с плюшками. Пытаясь сообразить, является ли мое состояние достаточно бедственным для того, чтобы без спроса съесть плюшку, я зачерпываю сладко дымящуюся жидкость. В этот момент наверху слышатся крики и топот. Расплескивая какао и путаясь в плаще, я бросаюсь к лестнице. Кит очень, очень близко. Метрах в двадцати от нас гигантская спина то исчезает, то поднимается над волной. Трижды показавшись на поверхности, кит зачерпывает спиной воздух и почти вертикально уходит на глубину, исчезая позвонок за позвонком. Как в замедленной съемке, с хвоста каплет вода, видны зазубрины на конце, в последний момент мелькает белый треугольник: с нижней стороны хвост горбатого кита белый. Справедливости ради заметим, что горба у него нет. Есть небольшой бугорок, да и тот – спинной плавник.
По дороге из Хусавика в Акурейри я закупаю репелленты и заезжаю на Миватн: как-никак название водоема означает "Комариное озеро". Здесь сплошь геотермальная активность: отовсюду валит пар и пахнет серой. В Исландии вообще так: где не пахнет рыбой, там пахнет серой, и наоборот. Посреди озера Миватн – маленькие вулканы, или псевдократеры: магма, остывая, лопалась над поверхностью воды гигантскими пузырями – получились сферической формы островки, на которых гнездятся лебеди-крикуны, полярные гуси и цапли. Вокруг озера – лавовые поля. В деревушке Рейкьяхлид, где я беру напрокат велосипед, предупреждают: там до сих пор пропадают люди, это настоящий лабиринт. Объехав вокруг озера, я иду купаться в местной "голубой лагуне", в местечке Грьетагьяу. Сидишь в горячей, шелковистой на ощупь воде, до самого горизонта расстелен густой слой светящегося пара, сквозь него белеет северное солнце, хотя, может, это луна, и думаешь о... да ни о чем уже не думаешь: в этом моменте заложено все, что нужно знать о жизни.
У исландских берегов есть несколько островов с одинаковыми названиями, различной степени обитаемости: несколько Флати, Хриси и Гримси. На том острове Гримси, что очертаниями напоминает баклана, на пяти квадратных километрах живет около семидесяти человек, сотня овец и несколько миллионов морских птиц. Птичье население во многом определяет уклад жизни людского: гримсинцам запрещено держать кошек и собак, а все дети – в каждой семье их по пять-семь – носят шлемы для защиты от полярных крачек. Гостям острова рекомендуется передвигаться, держа в поднятой руке палку: птицы будут атаковать ее, но лучше пользоваться зонтом: крачки предельно метко гадят.
"Ты красивая женщина: пойдешь ко мне работать?" – спрашивает меня Гардар, директор рыбоперерабатывающего завода на этом краю света. Гардар – основной работодатель острова: здесь солят треску, из которой потом получается хардфискур – сушеная рыба: ис¬ланд¬цы едят ее всюду и всегда, намазав толстым слоем сливочного масла. Кроме завода, на Гримси есть бассейн, ресторан "Крачка", гостиница на десяток коек, аэропорт и автозаправка: несмотря на миниатюрность острова, его жители передвигаются только на автомобилях. Казалось бы, ради чего ехать на Гримси? Ответ прост: туда едут пересекать Северный полярный круг, проходящий аккурат по шее "баклана". Перешагнуть через 66-ю параллель прилетают на самолете – и улетают через полчаса. Я задержалась на неделю, оставшись жить в гостинице, где кроме меня не было ни одного постояльца. Каждый раз, увидев приближающийся паром, я бежала менять билет, чтобы остаться еще на денек. Потому что магия этого места не отпускает.
"Простите моего отца: он не говорит по-английски, только по-древненорвежски", – извиняется Хильда, дочь Оли Олассона, старейшего рыбака Гримси. Я отчаянно жалею, что не знаю ни исландского, ни древненорвежского. Хильда переводит: лет сорок назад четырехлетий Оли, сын Оли-старшего, принял за белую лошадь медведя, приплывшего на льдине из Гренландии. На счастье, Оли-старший посмотрел в этот момент в окно, и ему не пришлось долго искать винтовку. Чучелом того медведя теперь очень гордится Музей естественной истории в Хусавике – все-таки диковинный случай: медведи в Исландии не водятся. Оли-младший всякий раз, выходя в океан на моторке, берет с собой ту самую винтовку – так, на всякий случай. Иногда в рыбацкие тралы попадают касатки и дельфины: их гримсинцы пристреливают, несмотря на мораторий, – в Заполярье не до сантиментов.
Как-то раз на Гримси я выслеживаю тупиков – эти птицы, похожие одновременно на пингвинов и попугаев, водятся здесь в изобилии: роют норы в береговых утесах, ловят рыбу и почти не боятся людей – настолько редко они их видят. В ту ночь кроме меня найти тупиков пытаются еще двое: один с ружьем, другой с сачком. "Простите за любопытство, а чем вы занимаетесь?" – "Тупиков ловим", – добродушно улыбаясь, отвечает толстый, с сачком. "А можно с вами?" – "Почему нет", – настороженно соглашается тонкий, c ружьем. Оказывается, во второй половине лета местным разрешено птиц ловить и замораживать на зиму. Действуют так: отойдя от толстого метров на двадцать, тонкий стреляет в воздух, и тупики летят вдоль утеса туда, где ждет их сачок толстого. Наконец в сачке что-то трепыхается: с птицей в руках толстый спешит ко мне: ну, думаю, сейчас предложит свернуть птице шею. Но толстый говорит: "На, выпусти" – и протягивает мне тупика. Я легонько подбрасываю птицу, она грузно шлепается на землю. Оказывается, эти создания не в состоянии летать, не видя океана: мой тупик, опираясь на крылья, как на костыли, ковыляет к краю утеса и взлетает, едва завидев волны. Толстый смотрит на часы – около полуночи, потом на светлое розово-голубое небо и такого же цвета океан, на синеющие вдали горы, хитро прищуривается и произносит: "А что, все-таки не дураки были эти викинги: назвали страну Исландией – чтобы все думали, будто здесь холодно и противно. А то у нас бы давно уже было такое же столпотворение и мерзость, как и везде".
Подустав от крайностей севера, я перебираюсь на юг. Исландский юг так же непохож на север, как только могут быть несхожи две части одной маленькой страны: на севере всегда солнечно, почти не бывает дождя и сплошь заснеженные горы, на юге чаще пасмурно и зеленые холмы. В Рейкьявике вообще особый климат: здесь тепло – сказывается близость крупнейшего геотермального региона, и растут деревья. Попав сюда, я понимаю, что правильно поступила, сразу рванув на север: останься я здесь хоть на день, не смогла бы уже уехать – город сразу встраивает человека в собственный организм и уже не отпускает. За неделю превращаешься в аборигена: я узнаю, к примеру, что лучший рыбный ресторан – не тот, что на рыночной площади под помпезной вывеской, а маленькая лачужка Sægreifinn в порту. Другой секрет Рейкьявика – геотермальный пляж, известный только своим. Это един¬ствен¬ное в Исландии место, где можно поплавать в океане – он здесь специально подогревается.
В пятницу вечером я отправляюсь изучать ночную жизнь. Для столь маленького города заведений здесь предостаточно: есть клубы для экстравагантных бездельников, для эрудированной молодежи, клубы для англичан, клубы для американцев, клубы для богатых, клубы для бедных, клубы для мотоциклистов, клубы для миллионеров. Везде гремит музыка, везде кто-то да выступает – в формате "просто дискотека" здесь работать не принято. Начав вечер в одном клубе, люди перебираются во второй, третий... В четыре утра в центре пробки и столпотворение: выпивают уже на улице, тротуары покрыты стеклом битых бокалов. Слегка растрепанные блондинки в коктейльных платьях и юноши с длинными челками в узких пиджаках бредут, шатаясь и пританцовывая.
Рейкьявикцы поразительно непохожи на остальных жителей страны: нет обветренных лиц, сплошь модники, занятые дизайном и банковским делом. Каждый старается быть эксцентричнее соседа: кто дом разукрасит невозможными граффити, кто велосипед подвесит на крышу. Все коллекционируют ретро-автомобили. Довоенные "порше", "роллс-ройсы", "мустанги" и "кадиллаки" просто стоят во дворах, неплохо смотрясь на фоне изящных фасадов. Рейкьявик почти сплошь двухэтажный; трудно представить себе другую мировую столицу, столь соразмерную человеку и его потребностям. Почти всюду легко добраться пешком, людей мало, все улыбчивы и общительны, а приятных кафе на два столика, дизайнерских бюро, галерей и галереек в нем больше, чем кораблей в порту.
Вик слывет самой южной точкой Исландии: здесь удивительно красивая береговая линия, из воды торчат затейливых форм скалы. Аборигены видят в них окаменевшего тролля, тянущего к берегу трехмачтовый корабль. Тролль – не тролль, но об эти скалы разбился не один десяток судов. Благодаря им Вик – един¬ствен¬ное в Исландии место, жители которого избавлены от необходимости профессионально ловить рыбу. Когда-то здесь жили исключительно фермеры, сейчас городок осваивает туристический бизнес: есть музей кораблекрушений и известный на всю страну магазин, где торгуют изделиями из овечьей шерсти. В ясную погоду с окрестных холмов виден ледник, под которым, как под одеялом, спит вулкан Катла. Поговаривают, что, если он проснется, ледник затопит деревню в долине. В этом случае спасательными работами будет руководить местный священник, Харалдур Кристьянссон: церковь – единственное здание, построенное на возвышенности. Харалдур рассказывает о возможной катастрофе, посмеиваясь и высыпая из мешка удобрения под куст сирени. Странно думать, что этот лысый босоногий весельчак в шортах, увлеченный ландшафтным дизайном, ежедневно перевоплощается в свя¬щен¬но¬слу¬жи¬те¬ля. "Сейчас в церкви уже почти никто не женится, – сетует святой отец. – Венчания приходится то на берегу проводить, то на леднике – это все гламур, американщина".
Главный защитник традиционных ценностей живет в соседней деревне-музее Скогар. Тордур Томассон – хранитель селения: здесь можно увидеть, как жили исландцы сто лет назад – в основном в землянках с травяными крышами. "Я начал собирать предметы исландской старины, когда мне было четырнадцать", – гордо заявляет Тордюр, забавный старичок в клетчатом пиджаке и очках в золотой оправе. Он рассказывает чудесные вещи: как младенцев, чтобы они, повзрослев, не страдали морской болезнью, кормили через соску из рыбьей кости, как гадали на суставах овец, как пользоваться веретеном и как правильно пристегивать снегоступы. Мне он советует обязательно съездить в Нупстадур, где живет Филипус – столетний фермер, который до сих пор ведет хозяйство и гоняет на "лэндровере".
Филипус – единственный житель целой долины, в которой его предки живут аж с 1720 года. Он показывает мне фамильную церковь-землянку, самую древнюю и маленькую в Исландии – войти сюда можно, только согнувшись. В доме Филипуса – как в кукольном домике, чистота и порядок: он разливает по чашкам кофе и рассказывает, что у него было десять братьев и сестер, причем двух старших звали Маргарет – про запас. Раньше это было обычное дело: вдруг один ребенок умрет, не пропадать же, в самом деле, хорошему имени. Одна Маргарет здравствует и поныне. Она живет в Рейкьявике, ей 104 года. А Филипус остался на фамильной ферме и следит за тем, чтобы скала Хетлан не обрушилась на его долину: есть поверье, что, если это произойдет, фермерству в юго-восточной Исландии придет конец.
Неподалеку от Нупстадура находится Йокулсарлон – ледниковое озеро, полное дрейфующих айсбергов всевозможных размеров, с которых то и дело соскальзывают в воду сонные тюлени. Глядя, как свет преломляется в толще льда и окрашивает ее в миллион оттенков голубого, думаешь о том, что этой глыбе, возможно, тысячи лет, и вот она тает у тебя на глазах. Временной парадокс – хрупкость балансирует на грани вечности. Когда день длится несколько месяцев, а ранняя весна заканчивается лишь с наступлением зимы, время как мера жизни истончается. Так действует исландская теория относительности: времени больше нет.
